Zvezdnaya, а ведь строке
Настоящее не отказало,
Будущее изувечив.
явно противостоит строка
Или это только мне кажется? Какая-то в этом нестыковка, верно? Слишком круто звучит глагол "изувечив", после этого будущего почти нет. Или не так?
Добавлено через 9 минут
И еще. Вроде, в этой ветке настроение балладное. Вообще, баллада, для меня - большая загадка. Английская поэзия - простая, иной раз до примитивности, а в виде "скелета в шкафу" всегда содержит какой-то внутренний взрыв. Примерно так же, как и базирующаяся на балладе английская песня. После Beatles, Rolling Stones и прочих должна уже надоесть всем эта баллада, вместе с примитивной музыкой, ее сопровождающей. Ан, нет, жива, да еще как жива! Почему? - Да потому, что простотой с внятностью попадает в какую-то тихую человечность, которую даже и сформулировать-то иной раз не получается.
А есть ли прозаическая баллада? - Не знаю. Этому тексту лет 15, по-моему, похож на балладу.
Нежить
В самолете было темно. Пахло рыбой и пронафталиненной тканью. Вообще, рейс Магадан – Москва, по моим наблюдениям, не подчинялся законам жанра «нормального путешествия». Чтоб хотя бы без мелкой чепуховины-ерундовины прошел рейс – такого, наверное, даже стюардессы не знали. Однажды я проснулся во время рейса от бурного смеха в салоне. В проходе лежал здоровый вареный краб, а женщина, которая, скорее всего, первый раз такого видела, кричала от испуга и пыталась закинуть ноги на сидение.
Вот и в этот раз, правда, в Москве, войдя в салон самолета и окинув ярко освещенное пространство Ил-62, я сразу понял, что именно на меня теперь будет приходиться вся ответственность за вот того, некрупного в целом мужика, в овчинном тулупе, что разлегся на двух креслах сразу, одно из которых было моим. Дождавшись, пока освободится от судорожно снимавших с себя зимние вещи сограждан проход к моему ряду, я подобрался вплотную к лежащему на моем месте и понял: он мертвецки пьян.
Это были еще советские времена, никакого выбора авиакомпании или рейса, еды или питья не было. Народ был до безобразия запуган дидактичными и неулыбчивыми бортпроводницами и ждал от Аэрофлота всяческого подвоха. То рейс перенесут, то вообще отменят, то на твое место «дублер» найдется, и он уже прошел регистрацию. - А я? – А ты на следующем полетишь! … Поэтому пассажиры собирались в аэропорту за несколько часов до полета, на всякий случай. Я никогда не любил торчать в очередях, что в столовках за едой, что в поликлиниках, что на регистрацию, поэтому никогда не спешил. Нередко это приводило к тому, что лучшие места в самолете – у окошек или там, где возможно свободно вытянуть вперед свои ноги – у запасных выходов – бывали уже заняты. Но чтобы твое место было занято таким несносным образом, как лежащим пьяным мужиком – такого мне еще не приходилось видеть. Ну, молодой еще был, не все знал.
- Давай, приятель, поднимайся! – стараясь быть ласковым и обходительным, начал я свою миссию перемещения бренных частей тела моего попутчика на его кресло. Нельзя было не оправдать ожиданий других пассажиров, которые с интересом расположились в партере этого театра и приготовились к интересному зрелищу битвы трезвого и пьяного. Как известно, наш народ чрезвычайно сердоболен, особенно если дело касается вусмерть пьяных. Конечно, трезвые – они редкость, и их жалеть не надо. А пьяные – это юродивые, их устами Бог вещает. Поэтому, пойди, тронь их!
Поняв, что мои увещевания никакого впечатления на тело моего попутчика не имеют, я попытался его сдвинуть. Взял за плечи, рванул слегка вверх и переместил на его сидение. Надо сказать, что в соседе массы было не очень много, килограмм так на семьдесят. Так что оторвал я его от сидения и по-дзюдоистки впечатал в его сидение довольно ловко.
- Шапка, вон, на полу – прокомментировала, видимо, не очень довольная моим легким вазари, соседка сзади. Ей хотелось протяженной борьбы молодости и старости, нового и архаичного, трезвого и непотребного. А когда мы бы передрались, то она потом жалела нас обоих.
- Шапка? – противным таким голосом, под стать соседке, переспросил я, делая вид, что ничего не понял. – Да, вон она – указала мне соседка, хотя с ее сиденья дотянуться до шапки было гораздо ближе, нежели мне с моим ростом нырять под кресло. Почувствовав свою причастность происходящему заколготились все наблюдающие за нашим единоборством.
- А вот его портфель – включился в нашу пьесу сосед сзади у окна, пытаясь ногами продавить портфель из-под заднего сиденья вперед. Я почувствовал, что становлюсь просто няней, этакой Мэри Поппинс. Резким жестом удалось достать снизу портфель и изящно, броском сверху, отправить его в отсек для вещей над креслами. Поскольку аплодисментов не последовало, то пришлось свысока оглядеть весь партер наблюдателей. Похоже, мой бросок произвел впечатление, и вся ближайшая торсида занялась своими делами, готовясь к взлету.
Теперь сел и я. Я был весь в поту, долго искал ремни безопасности: сначала на своем месте. Затем, проникнувшись сестринскими чувствами, пришлось расстегнуть свои ремни и начать искать их на сидении соседа, чтобы пристегнуть его. Тело его было вполне податливым, так что эта миссия удалась сравнительно легко. Так что когда самолет взлетел, а весь рейс должен был продлиться 7 часов 20 минут, я отклонился в противоположную сторону от соседа, дабы не испытывать на себе волшебной силы его перегара, и задремал.
Каждые два часа нас кормили. Конечно, сейчас кормят лучше, вкуснее, разнообразнее. Но тогда, например, была черная икра. В небольшой такой, серой мисочке. Воду подавали исключительно нарзан – никаких Кол не было. Чай был противный, слабо заваренный, кипяченый уже десять раз. Поэтому знающий народ летал со своими пакетиками и заваривал чай прямо в своей чашечке. В салоне тогда начинало пахнуть свежим чаем, и народ потихоньку начинал общаться.
Мой сосед все время полета спокойно спал, приткнувшись к стене возле иллюминатора. Стюардесса, каждый раз принося еду, говорила мне: «Не проснулся? А-ну – толкните его». Я толкал, но делал это все менее охотно, поскольку слов «а-ну» применительно к человеку я не люблю еще больше, чем бытовое пьянство. Поняв, что моему соседу есть не хочется, стюардесса отходила. Наконец, когда до Магадана оставалось менее часа полета, мой сосед проснулся. Точнее, завращался, открыл глаза и никаким, поверьте – совсем никаким голосом – произнес: «Извините, можно я пройду».
Я был готов ко всему, к «дай пройти», к «пусти в туалет», даже просто к физическому пролезанию в щель между моими коленями и спинкой впереди стоящего кресла. Но только не к обходительному «извините», звучащему на самолете из столицы в самый зековский край страны как будто на другом наречии. – Пожалуйста, - решил я проявить благородство, вскочил со своего места и пропустил соседа в самолетный коридор, разглядывая сверху его лысину. Спасибо, извините – такими слова он обозначил успешность своего перемещения и нетвердыми ногами под мой одобрительный комментарий – всегда рад помочь – продефилировал в хвост самолета. Его не было достаточно долго, стюардесса еще раз успела обнести салон мутным нарзаном, спросив – а где ЭТОТ? – на что я уже и не отвечал вовсе, а только глазами обозначил направление на хвост.
А уже когда объявили снижение самолета и предстоящую посадку в Магадане – как помню, в марте там было -25 – мой сосед появился. Так же, с извинениями он прошел на свое место, мягко сел и, застегнув ремни, начал готовиться к приземлению. Наконец, самолет снизился и полетел над среднегорьем. Был почти вечер, закатно светило солнце, земля была как на ладони. Синие реки, снежные сопки, как мехом покрытая лиственницами, прославленная в кавычках северная страна встречала нас. Я склонился в сторону иллюминатора, пытаясь всмотреться в ландшафт, а мой сосед деликатно отклонился, чтобы мне было лучше видно.
- Первый раз в Магадан? - спросил он. – Нет – я задумался, - в пятый. – А я первый раз в Москве был, – как-то так жалостливо произнес он. – Ну и как Москва? – переспросил я с ощущением отвратительного превосходства, свойственного жителям столицы над всей остальной страной. Обычно на этот вопрос основная часть обитателей провинции отвечает в превосходных степенях: хорошо, отлично, красиво и т.д. А мой сосед как-то скучно так произнес: Плохо там, назад в Магадан еду. – Тут пришло время мне удивляться: Не понял, это зачем? – Да, зек я, бывший – буднично сказал мой попутчик. – В Москву летал, к сыну – да только нет у меня сына. Пять лет назад умер.
На нашем ряду установилась тишина. Я не знал, что ему сказать. Слишком многое вместили в себя сказанные моим соседом несколько фраз. Завыли двигатели самолета, тормозя тяжелый лайнер, салон качнуло вперед, затем назад. Мы сели. Суета сборов, хлопание верхних полок, тяжелое дыхание пассажиров. – Вам подать портфель? – пытаясь прервать паузу незаладившегося общения, спросил я. – Да, спасибо – ответил сосед. А через паузу он добавил, смотря в иллюминатор, но явно адресуя это мне: «Что Москва, что Магадан – все одно. Нежить!»
На этом мы и расстались. Я попытался попрощаться с ним, но уже стоя в проходе и повернувшись к нему не нашел его глаз. Он заворожено смотрел в запотевшее стекло на северную природу. Как-то у меня не хватило куража переспросить моего попутчика, что означает это слово. Позднее, перерыв множество энциклопедий и текстов и отчаявшись найти настоящее значение этому слову, я смирился со странностью тогдашнего случая. В конечном счете, на свете так много непонятного. Нежить – она ведь и есть
не-жить.
